Сексуальность как дискурс: маятник движется?

Перечитывания классиков в контексте сегодняшних культурно-духовных реалий Украины и мира - вещь, безусловно, необходима. К сожалению, в последнее десятилетие, когда в нашей гуманитарной науке однозначно потерял силу бремя внешней и, наконец, также внутренней цензуры, образцов переосмысления украинской классики имеем негусто.

Выразительно "пробуксовывает" наша гуманитарная мысль, выражая несостоятельность корне реинтерпретировать как отдельные выдающиеся личности, так и весь массив национальной культуры, национальной традиции в целом. Парадоксально, что никто, кажется, сегодня не сомневается в необходимости такого перечитывания, об этом говорится и пишется повсеместно, однако обходится чаще же риторическими призывами, зачакловуваннямы, тогда как реальное дело слишком медленно и неуклюже сдвигает с места.

Еще хуже ситуация открывается глазам, когда с вершин академической науки опуститься до уровня школьных и вузовских учебников. Здесь новации, если и случаются, то, лишены присущего органично контекста, выглядят случайными и неуместными. Скажем, школьные программы по украинской литературе за последние десять лет не только не изменились коренным образом, обошлось камуфляжными изменениями, заменой определенных фигур и произведений в "иконостасе" классики или смещением акцентов с соцреализма на какой-нибудь нацреализм. Инерцию устаревшего мышления преодолеть крайне нелегко. Появляются, правда, альтернативные учебники и пособия, однако они имеют непреодолимые препятствия на пути к реальному эффекта: во-первых, их приходится строить по тем же нормативными министерскими программами, вкладывая авторский замысел в прокрустово ложе устаревшей схемы, а, во-вторых , подобные книги выходят просто-таки мизерными тиражами и оказываются мало доступны тем, кому они адресуются.

При таком положении дел не следует бояться радикальных перечитувань классики. Наоборот, их появление следует приветствовать, ведь, несмотря на все, именно они создают в нашей гуманитаристике то жизненно необходим дискуссионный пространство, является предпосылкой выхода из нынешней стагнации и кризиса, позволяют формироваться новом дискурсу знаний со свободным, незаангажированным, неспарализованим вчерашними догмами мышлением.

Труда, о которых пойдет далее речь, предлагают переосмысления творческого наследия двух видных представителей современной украинской культуры - Леси Украинский и Агафангела Крымского. По Леси Украинский это делается не впервые. Собственно говоря, в последние годы обозначился неослабевающий интерес молодых исследователей к этой интереснейших фигуры, которая является знаковой фигурой на пути переориентации национальной традиции от народническо реалистичного канона XIX века до модернистских дискурса. Не надо быть особенно проницательным, чтобы заметить: из-за новых интерпретации идей и творческих позиций Леси Украинский современное литературоведение осуществляет новую автопроекцию, с отчетливо выраженным палимпсестним содержанию в отношении достижений прошлого.

Агафангел Крымский на фоне современной украинской действительности - фигура не меньшая, хотя выдающаяся по-другому, чем Леся Украинка. Он был современником и даже товарищем Леси Украинский, рядом с ней оставил яркий след в украинской литературе на рубеже XIX и ХХ веков, хотя литературные его произведения как-то никогда не респектувалися критикой и принадлежали до сих пор в фонд "известной-забытой" наследия. Между тем, как бы ни оценивать поэзию и прозу Крымского, они ни в количественном отношении (здесь - абсолютно!), Ни в качественном НЕ перевесят его научного наследия. Вообще его творческое наследие является исключительно разносторонним, кстати, она до сих пор полностью не систематизирована и не выдана; тем сложнее оценить Крымского в целом, когда даже отдельные значимые грани его деятельности, например, востоковедческой исследования, комплексно не оценены специалистами. Так широкая и сложная фигура Агафангела Крымского действительно ждала своего исследователя - смелого, с размахом эрудиции и творческого мышления, склонного к неожиданным, контрастных сопоставлений и весомых теоретических обобщений. Таким автором стала покойная Соломия Павлычко.

К сожалению, книга о Крымского не является законченной работой: автора не успела завершить работу над ней. Этот досадный для читателя факт издательство обусловило специальным предписанием к монографии. Конечно, он кладет тень на возможную оценку всей работы в аспекте корректности такой оценки. Ведь, действительно, трудно сказать, на сколько процентов рукопись была готова к печати, насколько Автор считала его зрелым - в целом и в различных частях ... Впрочем, попробуем высказать свои соображения относительно того, что, по нашему мнению, является определенно проявленным в смысле монографии .

Обе Автора - Соломия Павлычко и Вера Агеева - вышли из основ постмодернистских научных теорий. В первом случае ведущим ключом анализа является фрейдовском психоанализ. Во втором - феминистская критика. Несмотря на это, конечно, только этими теориями Автора не ограничиваются, делая попутно экскурсы в другие школы и авторитетов. Монографическое исследование Соломии Павлычко выдается на порядок ценнее, чем труд Веры Агеевой. Дело, конечно, не только в большей его эвристической стоимости: сложная, противоречивая и многогранная фигура академика Крымского здесь впервые анализируется как целостное явление, к тому же, с привлечением широких биографических, литературных, научных контекстов и их неповерховим осмыслением. В смысле последовательности и арґументованости исследовательской позиции монография Соломии Павлычко также выигрывает: по крайней мере, в ней прослеживается целостный замысел, тогда как исследователь творчества Леси Украинский в поисках "постмодернистской интерпретации" прибегает к различным, порой несоизмерим аспектов. Обе монографии имеют много и общего, и различий. Уже упомянуто, что касаются они одной культурной эпохи, и "герои" книг непременно постигаются в параллельных измерениях украинской современной культуры (что, собственно, не столько авторской заслугой, сколько обусловленностью новых интерпретаций). И все же осмотреть обе труда выпадает в аспекте, который сочетает сам характер интерпретации классиков. Этот аспект - сексуальность, половая природа личности и творчества. В монографии о "сложный мир Агафангела Крымского" сексуальность фигурирует уже в названии, указывая на одну из трех структурных основ анализа. Но читая труд, осознаешь, что на самом деле сексуальность надо трактовать значительно шире. По крайней мере, складывается устойчивое впечатление, что само это понятие является ключевым для итерпретацийного замысла книги, оно провоцирует внутренний сюжет исследовательской работы, связывает цепочки аргументов и, что не менее важно для постмодернистской студии, оприявнюе основную подспудно интригу, заложенную Автором во внешне благопристойный академический текст, реализует пафос деконструкции научных истин.

Работа Веры Агеевой, претензионно заявленная в подзаголовке как "постмодерна интерпретация", базируется главным образом на рассвете западной феминистской критики. Потому и определяется ее постмодерниcть, не без определенной дозы условности, ведь феминизм сегодня можно считать суперновациею разве только в колониальной Украине, переваривает западные научные методики с выразительной апатией и традиционно национальной линькуватистю. Основной раздел книги, который составляет в объеме большую ее половину, называется "Феминистический дискурс в творчестве Леси Украинский" и предлагает феминистическую деконструкцию известных тем и образов поэтессы. В конце концов, и ряд авторитетов, на которых ссылается Автор, проявляет вполне отчетливую тенденциозность С. де Бовуар, Э. Шовалтер, К. Миллет, Ю. Кристева, также с Украинской - Наталья Кобринская, Елена Петровна, Ольга Кобылянская, Оксана Забужко .. . Конечно, этими именами ссылки не ограничиваются, однако найвартисниши идеи Вера Агеева черпает таки из женских теорий. Соответственно, и унутришний пафос исследования возникает по утверждению гендерного неоднозначности (своеобразной закодованости) образов Леси Украинский, а особенно - их рецепции предварительным критиками, в свою очередь, открывает новые возможности для Автора в переосмыслении десятки раз читаемых и комментируемых исследователями классических текстов.

Итак, в обоих случаях, при всей их тактической непохожести, речь идет о новой стратегии исследования, уґрунтовану на аспектах частного, даже интимной жизни наших классиков, которые, согласно теории маргинального анализа деконструкивистив (Деррида, Лакан), переносятся в эпицентр современного научного нарратива. Конкретнее - о половых, сексуальные факторы, которые в нынешней культурной ситуации оказываются краеугольным камнем реинтерпретации классики. Конечно, это - не единственный и, возможно, не лучший способ реинтерпретации. Но факт, что в украинском гуманитаристике он утверждается активно. По крайней мере, обозначить сексуальность как ведущий интерпретационный ключ новейших украинистических исследований можно не только на примере рассматриваемых работ. В этот ряд следует поставить некоторые ранние работы Соломии Павлычко, в частности раздел о сексуальности Леси Украинский и Ольга Кобылянской с ее монографии "Дискурс модернизма в украинской литературе" (К., 1999), статью Григория Грабовича "Скрытый Шевченко" ( "Критика". - 2000, ч. 9) и др. Не говоря уже о широком и грязный шлейф низкопробных публикаций в наших массовых медиа, который по-своему обнижуе рецепцию темы до уровня массового сознания современного здевальвованого украинского общества, изобилуя окровеннямы о Лесе Украинке-лесбиянку, Шевченко-вурдалак и гомосексуалиста и подобными. Впрочем, последнее, то есть переход научного дискурса в плоскость массового сознания, в модели кича и примитива, - это уже тема отдельного, специального студии, в которой следовало бы остановиться на аспектах социальной культуры нашего плохо структурированного посттоталитарного общества.

Пока же - о сексуальности как ключ современной научной студии. Насколько способен этот ключ открыть наглухо заперты, тем давно заржавевшие сундуки творческих индивидуальностей украинских классиков, во всем богатстве этих особенностей, то есть не в плоскости их виявлюваности, но и в плане возможной, прогнозируемой, виртуального присутствия и сознания в культуре?

Бросается в глаза, что автор не приходится крайней мере тратить большие усилия на преодоление догм подсоветского литературоведения: темы пола и сексуальности принадлежали к табуированных в науке предыдущей эпохи. Их фрагментарное привлечения могло свидетельствовать только попутное усиление акцентов титанизма, как, скажем, в случае с Лесей Украинский, - чтобы оттенить "революционный демократизм" и горячее народолюбие, употреблялось Франко аргумента "одинокого мужчины", который вышел из "хоро слабосильной девушки". Аналогичная тема по Крымского вообще не поднималась, как, впрочем, и многие другие, респектабельных аспектов его личности и деятельности не подвергались научному анализу. Поэтому первопроходцами здесь не приходится неожиданно давить на тормоза. Наоборот, свобода гипотезы, кажется, иногда слишком наркотизировать исследователей.

Соломия Павлычко ставит своему персонажу поистине фрейдовском диагноз: рассуждая о "невротическую одиночество", истерию, депрессию Агафангела Крымского, она видит ее источники в кризисе сексуальности. На первом плане аргументации диагноза - литературное творчество мастера. Однако настораживает, что такой вывод принимается по "всего" Крымского, включая осуществимость его научно-академической карьеры. Или сексуальное расстройство приобретает даже такого глобального значения? Этот вопрос остается риторическим, потому что нельзя пренебречь ни условий загуминковости, закрытости и консервативности украинской литературы и науки в 1917, ни страшного парализующего воздействия репрессивной большевистской системы 1920-30-х, так же (а может, еще сильнее, чем личная депрессия сублимированного либидо, кто знает?) повлияли на развертывание личной драмы "Дегенераты" писателя и ученого-востоковеда. Автор признает, наконец, что эти факторы не могли не сказаться на психическом состоянии Крымского, который годами находился в глубокой депрессии, однако подробнее тему не раскрывает. Зато скрупулезно рассмотрена история сексуальности основателя украинского востоковедения составляет в монографии п. Павлычко то первоначальный топографический пласт, который берется все последующие, производные плоскости и измерения.

Возможно, такое впечатление возникает из-за незавершенности труда, ведь действительно полным и ярким выглядит в ней первый раздел - "Логос против Эроса: художественное творчество Агафангела Крымского". Здесь сказывается профессиональная ориентация Автора-литературоведа, свободно оперирует самыми разнообразными теориями художественного творчества, а прежде всего довольно-таки убедительно вписывает поэзию и прозу героя своей повествования в историю украинского и европейского модернизма. В целом убеждает также в способности метода психоанализ текстов (как художественных, так и частных - эпистолярия, дневников), применен Соломией Павлычко. Другое дело - выводы, к которым приходит Автор. С отдельными из них легко согласиться, с другими хочется полемизировать. Еще в других случаях придется разве развести руками, ведь авторская позиция обозначается только пунктирно, как гипотеза, а доказательств явно недостаточно, по крайней мере документальных. Именно так улягаеться дело с сексуальным обоснованием творческого кризиса и личного несчастья Агафангела Крымского. Ни отдельные упоминания, тем более - намеки (?!) В дневниковых записях, ни искренние (насколько искренни?) Самозизнання в письмах, которые щедро цитирует и охотно и пространно комментирует Автор, ни тем более - идентификация литературных героев с лицом автора (корректность такой операции вообще под большим вопросом!) окончательно не убеждают в правильности высказанной гипотезы. Приходит в голову, что с позиций другой авторской тенденции даже те же тексты можно было бы истолковать совершенно иначе ... К тому же, заключения сексуальной биографии Агафангела Крымского осталось в рукописи монографии только на стадии проекта, черновики.

С позиций Автора литературное творчество Агафангела Крымского представляет собой механизм замещения сексуальных склонностей, в частности гомосексуальности, которая, будучи социально проскрибированных, приводит к психической драмы писателя и ученого. Так абстрактные образы поэзии Крымского Соломия Павлычко предпочитает истолковывать как проявления его гомосексуальных фантазий, а роман "Андрей Лаговский" считает чуть ли не программным произведением в этом плане, рассматривая героя как некую проекцию автора. Далее эта интрига ведет к подавлению сексуального желания - в литературных героев Крымского Автор находит многочисленные сценарии такого акта, главным аргументом которого выступает упомянутый роман Герой Крымского должен отречься себя, своих желаний, своего права на свободу, и именно это отречение, а не контроверсийная сексуальность становится причиной тяжелого невроза как Крымского, так и Лаговского.

Гипотеза сексуальности в целом интересна как провокация к предмету дискуссии, как совершенно нетрадиционный, контроверсионный способ интерпретации текстов. Но не приводит она Автора к явным пересадят, к "интерпретационного излишне" (Умберто Эко), который всегда оказывается обратной стороной исследовательского захвата объектом студювання? Обратим внимание хотя бы на некоторые моменты, в которых такая опасность, по нашему убеждению, отчетливо оприявнюеться.

И Крымский, и его лирический герой переживают и отрицают сексуальность с силой и пафосом, а не виданных и НЕ слыхано до этого в украинской литературе. [...] Крымский с отвращением отвергает Традиционную сексуальность вообще, а это уже воспринимается Автором как основа для утверждения гомосексуальности лирического героя и, разумеется, самого поэта. Однако в отрицание любви и Демонизация его Крымский НЕ является одиноким ни в украинском тогдашней литературе, ни тем более - в контексте европейской. Имеем все случаи подобного развертывания сексуального мотива считать аномалиями и свидетельства гомоеротичносты в литературе? Тема любви в перверсийному свете предстает из отдельных новелл Михаила Коцюбинского, драм и повестей Владимира Винниченко, поэзии "Молодой Музы" и другие. Наконец, фатализм любви, антиеротика, болезненный натурализм пола - это общепризнанные типичные признаки модерности в европейском искусстве. Отсюда и демонизм женщины и женской любви, в литературе fin de siйcle приобретает топоса la femme fatale, демонической женщины, лишает любовника его личностной идентичности и обрекает на полную гибель. Почему бы таким образом не истолковать соответствующие топоси лирики Агафангела Крымского, поэтический голос которого был не столь ярким и самобытным, так он быстрее находил свое воплощение в сложившихся образно-риторических схемах, а не оригинальных и свежих метафорах? Это тем более становится явным, если учесть, что лирика "пальмовые ветви" (единственной сборки Крымского, которая писалась на протяжении многих лет) - это во многом перепевы и подражания других авторов, в частности поэтов Востока. Те образы любви ( "нечестивого" или "по-человечески"), которые возникают в стихах сборника, является, очевидно, не только (или не столько!) Психоаналитическим отражением авторского либидо, также как и признаком культурной традиции, и свидетельством популярных топосив и симптомом литературной моды ...

По анализу романа "Андрей Лаговский", то сомнительных выводов Автора находим еще больше. По ее логике, поведение Лаговского (главного персонажа произведения) объясняется его гомосексуальными чувствами к братьям Шмидтов и, в частности, его ученика Владимира. Таким образом, истерия профессора Лаговского - не следствие его болезни, а означник ревности к Владимиру. Даже кратковременный роман с Зоей - исход ревности, месть-измена, что вытекает из разрушения взаимной симпатии мужчин:

"Грех" с Зоей уничтожил отношения профессора с Владимиром. Он подсознательно чувствует, что совершил предательство. Подавлен, разбит, опустошен, больной, Лаговський возвращается в Москву. Он разрушил свое счастье с Шмидтами собственными руками, он променял их на недостойную страсть к женщине, которая сломала его дух и здоровье. Ненависть к женщинам становится выходом собственной фрустрации Лаговского, а также его нереализованных, подавленной гомосексуальности.

При всей толерантности к психоаналитического взгляда Автора трудно представить себе оте гипотетическое счастье со Шмидтами серьезно больного, крайне разочарованного, зденервованого (вообще в жизни, а не после неудачной влюбленности) героя романа.

Наконец, Автор обвиняет Крымском непонимание и игнорирование женщин. Это уже чисто феминистическое обвинения. В другом контексте оно выглядело бы абсурдным, ведь Соломия Павлычко неоднократно утверждает о автобиографическую ограниченность и замкнутость творчества писателя ориенталиста. Если так, то, конечно, Крымский не мог "перевоплотиться" в женские роли, и они выглядят у него бледнее и слабее. Но это - тоже "грех", и то тяжелое:

Наконец "грех" Крымского как писателя заключается в том, что он не хочет посмотреть на соответствующие ситуации с точки зрения женщин, что они являются лишь «объектом» эксплуатации для соответствующих мужчин, автора не интересуют чувства, унижена гордость и возможные страдания этих женщин . Напротив, герои-мужчины эгоистично, насцистично любят в своих собственных страданиях и депрессиях, которые находят на них вслед за половыми актами.

Сложная вещь, эта сексуальность. И по крайней мере, кроме модели гомосексуального любви, нельзя же предположить кризис эротизма вообще, неспособность влюбляться или, на худой конец, просто самовлюбленность. Автор считает, что персонажи Агафангела Крымского явно любят друг друга, а не женщин, с которыми имели романы или сексуальные связи, и такое безапелляционное суждение чем принимать на веру не хочется.

Увлекательно читаются различные контекстуальные параллели - с Платоновской философии мужской любви, с гомосексуальными историями Оскара Уайльда, Андре Жида, Михаила Кузмина. тому подобное. Эти широкие интеллектуальные параллели, безусловно, нелишние. А вот насколько они уместны в сексуальной истории Крымского? Похоже, что они воспринимаются не столько аргументацией, сколько зачаклуванням либидности писателя-востоковеда. Когда чувствуется явный недостаток доказательств (ранние дневники не сохранились, письма - выборочные, к тому же обозначены авто или просто цензурой, значительные периоды жизни и творчества остаются невозможными к сиюминутной объективного постижения!), Автор прибегает к контекстов, тенденциозно локализируя их, однако, в соответствии с собственной гипотезы. Тогда нарратив Соломии Павлычко переходит из плоскости реальности в плоскость возможности, возможности, потенциального шанса, что, кажется, следует за рамки научной повествования. Например, речь идет о Крымского, который читал те же книги, что читал Розанов [...] и, возможно, даже самого Розанова. Или - о сексуальной толеранцию и свободу петербургских салонов "серебряного века": все эти явления создавали то, что Вячеслав Иванов назвал "эросом невозможного", и то [...] не могло, не должно было [по логике автора - Я . П.] пройти мимо внимания московского профессора Крымского.

Подобные места выглядят натужной "подгонкой" аргументов при отсутствии достоверных фактов и документальных свидетельств. Конечно, метод психоанализа, как и вообще постмодернистские интерпретации текста, позволяет привлекать якнайризноманитниши источника, отдельно и гипотетические или отдаленные от предмета повествования. Однако подобные операции ни в коей мере не способны заменить истинных аргументов ли систему доказательности целом.

Жанр "Андрея Лаговского" Автор формулирует как эротично-гомосексуальный роман. Такой радикализм оценки следует по развертыванию ее концепции либидо Крымского, далеко не во всем, как видим, убедительной. Впрочем, деликатность талантливого и проницательного исследователя иногда сдерживает от пересадят, и тогда Автор прибегает к более мягких и толерантных формулировок, как: теме "Андрея Лаговского" является не гомоеротика, а дискурс о любви в широком смысле и поиск нового языка для его высказывания. Это уже оценка, существенно отличается от предыдущей. Однако и с ней трудно согласиться, ибо любовь - не единственная и, вероятно, не ведущая тема романа, и сам автор не случайно подчеркивал, комментируя свое произведение в письмах.

В конце концов, Соломия Павлычко легко прибегает к идентификации героя и автора (Крымский - Лаговський, Крымский - лирический герой "пальмовые ветви"), разрушая барьер литературной условности, а это не относится к корректных приемов в литературоведческой науке и, тем более, противоречит творческой практике модернизма, к которому Автор справедливо относит творчество Агафангела Крымского. Почему аксиомой для Соломии Павлычко факт, что писатель во всех своих образах творил только самопроекции? Понятное дело, по большому счету так поступает каждый художник, то есть пишет в основном о себе, но творчество ни в коей мере не сводится к биографизма. Если бы в ней не было заложено некую критическую мере художественной условности, то, вероятно, творчество было бы интересно разве что самым писателям и их родственникам. На самом деле каждое произведение - это не только биография, но и дистанцирование от биографии, попытка ее деконструкции. Так почему же имеем судить бедного писателя по законам, которые на творчество не распространяются? В отдельных местах монографии Автор сама признает это. Скажем, она замечает диалогический характер художественного письма Агафангела Крымского, в частности его лирики, или множественность его истины. Но в целом воспринимает писательский текст жестко, безальтернативно, словно речь идет как минимум о народническо-позитивистскую сознание, а не современное мышление, склонное к игре, намеков и мистификаций, которые отнюдь не выпадает сводить к категорическому однолинейности и плоскостности.

Коллизия литературной карьеры писателя украинского fin de siйcle проводится с должной полнотой композиции: завязкой стал ранней сексульного-психическое расстройство, тема сексуального освобождения развилась в полноценный дискурс в поэзии и прозе, наконец - именно в творчестве автор прибегает к подавлению своего естества, к отречению запрещенных социумом желаний и к аскезе как эффективного инструмента такого отречения (роман "Андрей Лаговский»). Даже прекращение литературного творчества выглядит обусловленным этой связью: притлумлення свойственной сексуальности ведет за собой потерю интереса к творчеству, смерть призвание к писательству. Все это выглядит логично выстроенной, однако очень уж априорной, произвольной гипотезой, вроде идей Фрейда о сексуальных комплексы да Винчи или Гете (правда, сам венский психиатр оговаривал относительность и локальность своих версий относительно оценок творчества выдающихся мастеров). Проведенный в первой главе монографии Соломии Павлычко анализ литературных текстов подведены выводом: Это творчество представляла собой попытку самопояснення и автопсихотерапии. Пересадочных категорическим кажется такое утверждение. Конечно, с точки зрения психиатра творчество (любая, качество здесь не имеет значения) - это же психотерапия. Но для художника она - прежде всего пространство самореализации, самоидентификации, познания. И почему же должно быть иначе в случае с Крымским? Почему его творчество заслуживает лишь клинический, а не эстетический анализ?

Сексуальная теория претендует на большее: она не только призвана раскрывать подспудно смысл литературного творчества, но и распространяется на анализ духовной личности Агафангела Крымского в целом, то есть его мировоззрения, убеждений, научных интересов и приоритетов. В области академических трудов и публицистики Крымского Автору тем труднее удается находить рецидивы сексуальности. Это и понятно: другое дело, другая структура. Если письма или дневники можно и даже нужно воспринимать в плоскости автосповиди, а литературное творчество, пусть относительно, но все же кладется в это русло, то уже академической научные труды проявляют к подобной операции выразительную отпор. В них разве что на уровне отдельных, частных аспектов находятся аргументы в пользу фрейдовском теории. Так, например, заходит дело о подтверждении гомосексуальности, и Автор цитирует соответствующие места научных трудов украинского востоковеда, в которых он вспоминает аналогичное явление и его распространенность в странах Восточной и Центральной Азии. Такое внимание к "ориентального варианта любви" выглядит несколько навязчивой собственно относительно самого Крымского, ведь он как ученый описывал определенные объективные вещи, как это делал бы на его месте какой-любой другой ученый, независимо от сексуальных оринтаций. И сомнительно, задумывался при этом над возможностью подобного "дешифровки" научных интересов, точнее отдельного, частного аспекта их, так как же не оставил после себя монографий или хотя статей на темы гомосексуального любви.

Исследование научного творчества Агафангела Крымского, проводимой во втором и третьем разделе монографии "Национализм, сексуальность, ориентализм: Сложный мир Агафангела Крымского", выражает, в отличие от содержания первой главы, большую сухость и натужность. О втором разделе вообще говорить вряд ли стоит: он смонтирован издателем по отдельным планам и набросками. Третий - более полный и развернутый. В нем, что характерно, Соломия Павлычко снова возвращается в "всего Крымского", анализируя публицистику, научные труды, литературные произведения (в основном того же "Андрея Лаговского»), письма и документы. И предмет для разговора здесь предельно важен - проблема национальной идентичности и национализма. Сутки украинского излома веков, а также и последующие ее временные проекции (1920-30-е гг.) Подаются на индивидуальном временном срезе Агафангела Крымского, который, как известно, выбирал в эти времена далеко не эпизодические роли в украинском национально-культурной жизни. Здесь Автор применяет другой стержень повествования, и лишь попутно аллюзии возвращают нас к сексуальной гипотезы первого раздела. Так, поиски национальной идентичности не без оснований связывают с раздвоенностью, невротичность юного Крымского, а националистический радикализм - с необходимостью преодолеть эту двойственность и неопределенность себя. Позволим себе здесь ограничиться попутными замечаниями, поскольку исследования национальной идентичности Агафангела Крымского выходит за рамки заявленного здесь дискуссионного аспекта. Видно, что работа Соломии Павлычко завещалась на большую и глубокую студию. Предмет ее, сложный и противоречивый, оказался достичь лишь частично, поскольку труда не суждено быть завершенной за преждевременной смерти Автора.

Гипотеза автаркичны сексуальности Агафангела Крымского интересная, интригующая и одновременно эпатажно-дискуссионные. Однако даже согласившись с ней, трудно понять весь массив творчества выдающегося человека только с обусловленности фрейдовском сублимации. Вряд ли хватило бы такого мотива. Вряд ли оскорбленное чувство привязанности могло стать движущей силой всей многолетней и исключительно многогранной, наконец, важно результативной деятельности ученого и писателя. Впрочем, неисповедимы пути к истине ...

* * *

В другой из рассматриваемых работ - "Поэтесса излома веков" Веры Агеевой - о сексуальности, собственно, почти не идет. Однако половой подтекст творчества, как и гендерное ее современное перечитывания - постоянно в поле зрения автора. И в этом проявляются как отдельные эвристические находки, так и конвенционные ограниченность монографической работы. По крайней мере, многие наблюдений и выводов выдаются будто заранее запрограммированными ведущими феминистическими идеями, и уже потому неглубокими и неинтересными. Сразу же во вступлении Автор применяет к Леси Украинский однозначно феминистские критерии оценки:

Леси Украинцы далеко не всегда хватало смелости и безоглядности высказать собственный опыт, освободиться от позамистецьких побуждений и обязанностей. Ей справедливо, наконец, упрекали за непоследовательность в отстаивании модернистских принципов, за недостаточную радикальность. Все это так, однако же в конце прошлого века именно женщины-писательницы сильно расшатали патриархальные устои украинской культуры.

Оригинального в этом и подобных наблюдениях мало: тезис о монополии женского модернизма в украинской литературе на рубеже веков, как и ведущая коллизия творчества Леси Украинский - "между модернизмом и народничеством", происходят из предыдущей монографии Соломии Павлычко ( "Дискурс модернизма в украинской литературе") . В заимствовании идей другого исследователя, собственно, ничего греховного нет. Удивляет разве что то, что гипотезы принимаются здесь a priori как доказанные научные истины, а не в их присущей идентичности (из-за того, видно, Автор не обременяет себя ссылками на Соломии Павлычко, как, тем, также на других современных ученых).

Как уже упоминалось, узловым, концептуальным разделом монографии Веры Агеевой является третий ( "Феминистический дискурс в творчестве Леси Украинский"). В других частях работы тоже, однако, встречающееся феминистские акценты интерпретации. Скажем, в разделе "Неоромантическое двух мирах" Лесной песни "речь идет о инверсию ролей в гендерном аспекте как ключ к перечитывания текста. Так же в разделе "Модернизм и христианство" определяется собственно эмансипационные конфликт человека, личности в культуре на рубеже веков, в частности в модели "женщины униженной". Поэтому характерно, что у Леси Украинский ... протагонистами выступают женщины. Ведь обреченность на безголосицу, нехватка языка острее чувствует в патриархальном обществе именно женщина. Итак, пафос феминистской реинтерпретации художественных текстов Леси Украинский, так или иначе, определяет сущность труда Веры Агееевои. И, надо заметить, существенно обнижуе наш горизонт ожиданий от нее, потому что мысли вроде только процитированных вряд ли поразят кого-нибудь своей новизной; в сущности вещи они общеизвестны, а кроме того - хорошо стривиализованимы феминистической критикой (отдельная вещь - насколько применимы к художественному творчеству, эстетических ценностей !?). В течение монографии выпадает не одна возможность в этом убедиться. Остановимся на нескольких присущих акцентах авторской интерпретации произведений Кассандры украинского модернизма.

В подразделе о "Голубую розу", первую драму Леси Украинский, Автор, конечно, разоблачает суровых критиков, которые не шли в основном дальше (или глубже) конфликта нежизнеспособного платонизма и апофеоза чувственной страсти, которая губит героев. И что же взамен? А вот что:

Феминистическое трактовка любви, брака, вопросов женского образования, женских и "неженских" общественных ролей и занятий - важная составляющая сюжета "Голубой розы". (Можно лишь удивляться, что многие критики почти не обратили внимания на эти феминистские аспекты).

Можно и удивиться, когда закрыть глаза на очевидные факты. Кстати, среди "серьезных критиков" же находились те, которые "обратили внимание": более десяти лет назад в Канаде появился труд Романа ВЕРЕТЕЛЬНИК "A Feminist Reading of Lesia Ukrainka's Dramas" (1989), а затем в Украине перепечатывались как статьи отдельные ее части. Надо отдать должное Автору, который ее все же вспоминает, однако обходится при этом лишь примечанием, видимо, потому, что ни указанная выше работа, ни автор ее не укладываются, по ее убеждению, в феминистическое канон, и, наконец, дезавуирует сомнительное право первенства Веры Агеевой на феминистическую интерпретацию Леси Украинский. Вообще на всю книгу имеем аж три (!) Ссылки на Романа ВЕРЕТЕЛЬНИК, который и в теме, и в идеях непосредственно коррелирует с монографией Агеевой. Что это, если не замалчивание уже апробированного в науке опыта? А главное - зачем обходить его молчанием? Чтобы сегодня заново открывать Америку (извиняюсь за двойной смысл этой фразы) в образе Леси феминизма?

Далее в анализе "Голубой розы" видим проекции "женских ролей" в драме, ссылки на непременных иконических авторитетов (Е. Шовалтер, В. Вулф), наконец, применяется и биографическое лекало (Лесю Украинку как раз в это время лечили от истерии). К какому же выводу направляется Автор, а мы вслед за ней? "Голубая роза", несмотря на очевидную еще писательскую неумелость драматурга-дебютанта, показала серьезность и зрелость феминистских убеждений автора ... Так и стоило из-за этого весь огород городить? Неужели художественное творчество, а тем более - такого высокого пошиба, как творчество Леси Украинский, только и существует для того, чтобы свидетельствовать зрелость феминистских (да хоть бы и любых других - марксистских, например, как это недавно утверждалось!) Убеждений писательницы ? Грустно и неинтересно становится от такой "постмодернистской интерпретации", а, собственно, напоминает она что-то очень немодерной и анахроничное в нашей научной практике.

Контроверсии феминизма, как видим, оказываются теми же догмами наизнанку. Легко видшифровуваты путь феминистской интерпретации, легко даже спроґнозуваты выводы, к которым она сводится.

Теперь, благодаря Aperio Lux , ЛГБТ-портал можно читатьна iPhone и iPad

Похожие